Трус и воля - Юрий Аленко

Кто бы ты ни был, не бойся! Отодвинь страх в сторону, заставь себя забыть о нем! Тогда ты – настоящий мужчина. Трусость – самое главное основание ничтожности. И ее нужно научиться распознавать и душить в себе! Ведь проще повернуться и уйти, и совсем непросто протянуть руку и коснуться колена любимой, наконец, подойти ближе и поцеловать!

Пришло время, и я занимался на пианино по три часа в день. Но композитором стать не довелось, для того не хватило веры в себя, одного таланта и даже абсолютного слуха недостаточно.

Шло время, дошло к защите диплома. Диплом инженера я получил. Наступила пора абсолютной пустоты ничегонеделания.

Чем не повод для визита к любимой, и я зашел в квартиру 13 в доме 13 по проспекту Щорса. Лера моим рассказам о том, как я защищал диплом, мило смеялась, и я рядом был совершенно счастлив. Пришла минута расставания, и я ушёл. В никуда…

Решено было отпраздновать окончание института в компании друзей. Родители мои уезжали на дачу. А я набрался храбрости и поехал к Лере. Дома ее не оказалось, оставил Эльзе Иосифовне записку для передачи с просьбой приехать на празднование. Лера позвонила вечером и сказала, что прийти не сможет.

День превратился из праздничного в траурный. Никак не мог дождаться ухода гостей, а сразу после задумал наложить на себя руки, вскрыв вены. Настроение было подходящее, а кровь текла медленно. И когда стало противно, выбрался из ванной, замотал запястья бинтами, оделся и ушёл.

Июньской ночью на улице довольно тепло. Промаялся весь залитый Солнцем день по Ленинграду, не зная куда себя приткнуть. Потерял взятый зачем-то томик Александра Грина. Шатаясь по городу, пытался завязывать разговоры с девушками, не придавая их отчужденности значения и принимая как текущую мимо воду реки. Нева была рядом. А в середине ночи оказался под окнами Лериной комнаты, где она спала на 4 этаже. И понял, что уйти не смогу. Дожидался утра.

Часов в 7 из парадной вышла Лера и размашистым шагом устремилась к метро. Окликнул и мы пошли рядом.

– Лера! Я люблю тебя!

Повторял эту фразу, почувствовав некое освобождение, все повторял и повторял: «Лера, я люблю тебя!»

А у неё наверняка была своя жизнь, и до меня не было дела. Почему так? – постоянно мучился я невысказанным вопросом. Да что там, я его даже подумать стеснялся!

Она уехала к себе на преддипломную практику, запретив себя провожать. Но, наверное, меня было жалко. Её «может быть» имело вид именно такой, и я не решился возвращаться к ней вечером. Тем более, возвращаться мне было некуда, потому что был несостоявшийся покойник.

Время набрякшей неопределенности заполнил суетными приготовлениями к поездке в Крым, где я до той поры не бывал. Ехали с друзьями.

Потом призвали в армию, оттуда не писал Лере, не хотел напрашиваться. Но так ли? Боялся не получить ответа?

Год прошел в предощущении, что после возвращения из армии все начнется сначала. Но для того, чтобы началось, нужно самому измениться! Надо было догадаться, как вытаскивать себя за волосы из болота, вместе с конем. Барон Мюнхгаузен – великий выдумщик!

Много позже забрезжило, что любовь – это не слова о любви, хотя и они, конечно, имеют огромную силу. Любовь – это способность рядом с любимой забыть себя, даже о свое́й любви забыть, а помнить только о дорогом тебе существе. Боюсь, я этого так и не понял. Любить – это не только дар божий, это труд души. Любовь не для бездельников…

Однажды показал Лере свое стихотворение, ей понравилось. Нам было по двадцать лет, и о любви ещё не сказано. Но, может быть, само случившееся много позже признание выглядело пустым?

Пустынных улиц одичалое молчаньеМилее мне шумливых площадей,Дни зыбкие счастливых состоянийОбиднее иных несчастных дней.

Смеяться над заворожившим взглядом,Сияньем синим радужных очей,И не смеяться над пустой бравадой,Тщеславием двусмысленных речей!

Удар судьбы – дурное воспитанье,Несносен вид некусаных локтей!И жалкий жребий прозябанья!Что это жизнь? Где счастье в ней?

Ирония в дремоте стынет,Ее не вытравишь уже,Высоких помыслов громада схлынетВ своем невидном неглиже.

В жестокой сутолоке предсказанийНаверно, я увязну? – не беда!Ведь это лучше чувств блужданий,Движений чьих проходит череда…

Сон разума рождает чудовищ – разве это не обо мне? Тот, кто не сохранил, не выпестовал свою любовь, разве может сказать, что жил? Он всю жизнь спит!

***

Мы в Советском Союзе, может быть, в массе своей были зашоренные. Об отношениях полов было почти под запретом – почти как снять брюки в Большом театре, находясь где-нибудь в фойе при большом скоплении народу. Но жизнь брала своё, люди любили друг друга, причем, не платонически.

Известно, кто хочет чего-то, находит средства, а кто не хочет, ищет оправдание. А так ли всё просто?

Однажды оказался в компании друзей двоюродного брата. Вкушали за столом водочку, вино, салаты, в общем, закусывали. Через одного сидели приглашенные друзьями девушки. Весело. И вот улучив момент я спрашиваю у брата: мол, как уломать красавицу?..

– Да как? – удивляется – Договариваться.

– Как договариваться?

– Ну, знаешь, а как ты писаешь в туалете – тоже инструкция нужна?

Разговор ничем не кончился, и я жил с неудовлетворенным любопытством. Это похоже на анекдот, тем не менее проблема стояла остро всегда: как уломать красавицу? В то время был в ходу анекдот про Сэма и Мэри.

Живут в Америке Сэм и Мэри. Сэму Мэри очень нравится, и он думает: «Одену-ка я нынче красные штаны. Мэри увидит, спросит, мол, а чего это ты так вырядился? Я отвечу: «Мэри! Брось париться, пойдем лучше переспим!» Но Мэри на штаны Сэма внимания ноль. И он думает: «Выкрашу своего пони как зебру. Мэри увидит и спросит: а что это у тебя не пони, а зебра? Скажу, брось ты, Мэри! Пойдем лучше переспим!» Но Мэри и на пони не обращает внимания. Тогда Сэм решает побриться наголо. Мэри смотрит на Сэма с сочувствием и говорит: «Да брось ты, Сэм! Пойдем лучше переспим!»

По существу, и юноша, и девушка озабочены одним. Только юноше по статусу положено проявлять инициативу. В самом деле, разве девушке дело – лезть целоваться к парню? Делай что-нибудь! Предлагай!

Что было делать Лере? Как она должна была себя вести? Открытым текстом: давай останемся дома, на улице холодно? Не дошло? Ладно! Идем в кино. А там ее незатейливый спутник затевает какой-то тупой разговор об американцах, вмешиваясь в разговор спутницы с соседкой, проявляя как минимум невоспитанность. А вообще-то это ханжество. С двумя рублями и билетами – чистое жлобство.

Не связалось? Прощай! Нет? Ну, тогда приходи через два месяца. Время! Оно лечит, оно проходит. Но само по себе не меняет людей. Наверное, меняют потрясения. Невозможно меняться, обретаясь в болоте самовлюбленности. Даже при том, что самому себе ты авторитетно объявляешь, что себя не любишь. Будто бы? Но романтично!

Мимолетности

В их кружке было всего семеро, и она всегда оказывалась генератором идей. Причем находила, чем восхищаться у друзей. Так ведь друзья замечательные!

Павел Зайченко – чудный гитарист. Нет, они не пели под гитару, находились иные дела, однако при случае могли и затянуть что-нибудь вроде «Вниз по реке» – на английском, само собой. Но чаще для них звучал Фердинанд Сор. Впрочем, классическая гитара в их компании заявлялась и таким, чего еще никто никогда не слышал. К примеру, Паша принес Виллу Лобоса, и они влюбились в эту божественную музыку.

Руки непринужденно порхали над грифом, глаза закрыты, и казалось, нет ничего проще, играть так. Музыка – душа Паши. Это его мимолетности, и он дарил музыку друзьям. Его обожали. Это праздник, когда Паша берёт гитару!

Абсолютный слух и на гитаре он может подобрать все, что слышал.

Таня тоже была музыкантшей. С раннего детства занималась на пианино. Инструмент занимает часть комнаты. Готовилась поступать в консерваторию, но перезанималась, руки стали непослушными, и от мысли посвятить себя служению Эвтерпе пришлось отказаться. Потом. А пока они славно проводили время в школе и после уроков.

***

Виктор Иванов высок, широк в плечах и мускулист. Занятия греблей наложили отпечаток. Этот паренек спокоен и миролюбив. Впрочем, если кому-нибудь со стороны приспичивало обидеть друга, миролюбие заканчивалось, а в драке победителем чаще оказывается Витя.

Разумеется, драки – редкость, и драться надо уметь. Не все, ясное дело, умели, но Витя – да, и когда нужно, дрался. С остервенением. Без слов. Будто выполнял работу. А после драки с удивлением созерцал дело рук своих, удивляясь: сколько всего случилось!